МОСКОВСКОЕ ОБЩЕСТВО ПСИХОАНАЛИТИКОВ / Société des psychanalystes de Moscou

Московское Общество психоаналитиков

Лакан: заблуждение тех, кто не считает себя обманутыми

П. В. Качалов

Сочинения Жака Лакана (1901–1981), французского психиатра, прославлены своей герметичностью и неудобочитаемостью. Между тем они составили эпоху в истории психоанализа и – более широко – в истории наук о человеке. Творческое наследие Лакана огромно и сейчас, 10 лет спустя после его смерти интерес к нему только возрастает. Свидетельством тому может служить все увеличивающееся число посвященных ему работ, исходящих из стран английского и немецкого языков, чьи культурная почва была долгое время невосприимчива к парижским веяниям (Mitchell & Rose, 1982; Turkie, Parin & Parin-Matthey, 1983; Benvenuto & Kennedy, 1986; Chessick, Morris, 1988).

Русской публике еще только предстоит открытие Лакана. Основная сложность восприятия идей этого мыслителя состоит в том, что мэтр никогда не давал себе труда «обращаться к идиотам» (Lacan, 1973), то бишь систематически излагать свои взгляды в книгах, ориентированных на среднего потенциального читателя. Нет, большая часть лакановских первоисточников представляет собой стенограммы его устных выступлений, в коих он обращался к довольно узкому кругу постоянных слушателей. К тому же и афористичная манера изложения обеспечит работой не одно поколение экзегетов, которые станут пытаться прочесть и разгерметизировать его тексты.

Первое, что обнаруживается при знакомстве с сочинениями Лакана, это то, что они во многом представляют как бы огромный комментарий к Corpus Freudicum. И всякому, кому хоть понаслышке знакомо имя Лакана, знаком и его знаменитый девиз «возвращения к Фрейду». Но сразу возникает вопрос: к какому Фрейду? Ведь в разные периоды своей жизни венский психиатр постулировал две разные структуры личности, в каждой из которых к тому же по две различных модели (Bercherie, 1988). Ниже я собираюсь показать, что прочтение Фрейда Лаканом состояло, во-первых, в предпочтении, хотя и с очень оригинальной переработкой, первой фройдовской топики (бессознательное–предсознательное–сознание), а в ней – первой, «истерической» модели. Во-вторых же, это прочтение состояло в обращении к самым поздним работам Фрейда, в которых трактуются слабость Я и защита Я от внешней реальности, а именно проблема первичного нарциссизма и той травмы, которую наносит человеку факт разделения людей на два пола («кастрация»). В-третьих, Лакан решительно порвал с фройдовским биологизмом, оставшись верным классической картезианской модели и поставив Речь на то место, которое у Фрейда занимали «телесные напряжения»

Вместо триады первой топики (Freud, 1900), Лакан построил свою: реальное–воображаемое–символическое (Lacan, 1955–57).

Реальное — это самая сокровенная часть психики, всегда ускользающая то образного представления и от словесного описания. Реальное психики непостижимо настолько, что, характеризуя его, Лакан постоянно употреблял кантовский термин вещь-в-себе.

Воображаемое — это то, что роднит нашу психику с психикой животных, поведение которых регулируется гештальтами. Человек в своем онтогенезе тоже непременно попадает под власть образов. Это происходит в так называемой стадии зеркала или воображаемого (Lacan, 1949), в возрасте от 6 до 18 месяцев, когда ребенок начинает узнавать себя в зеркале и откликаться на свое имя. Этот возраст совпадает с первой субфазой стадии сепарации–индивидуации (Mahler, 1975). Ребенок ощущает себя внутри распадающимся на части, неравным себе в разные моменты времени, а в это время окружающие его люди предлагают ему соблазнительно единый и «объективный» образ его Я, образ, накрепко привязанный к его телу. И окружающие, «другие», убеждают ребенка согласиться с ними, поощряют его принять это представление о целостности Я и о его тождественности самому себе во все моменты жизни. Ярчайшей иллюстрацией этого процесса может явиться (при отсутствии патологии зрения) узнавание себя в зеркале, идентификация со своим отражением в холодном стекле («это – Я»). Момент радостного узнавания себя в зеркале (assomption jubilatoire) или откликания на свое имя является также и моментом отчуждения, ибо субъект навсегда остается зачарованным своим «зеркальным Я», вечно тянется к нему, как к недосягаемому идеалу цельности. «Чем иным является Я», — пишет Лакан, – «как не чем-то, что первоначально переживалось субъектом как нечто ему чуждое, но, тем не менее, внутреннее. Субъект первоначально видит себя в другом, более развитом и более совершенном, чем он сам». Лакан доводит свои мысли до радикального вывода: «Либидинозное напряжение, вынуждающее субъекта к постоянному поиску иллюзорного единства, постоянно выманивающее его выйти из себя, несомненно связано с той агонией покинутости (déréliction), которая и составляет особенную и трагическую судьбу человека» (Lacan, 1953). Итак, субъект и стремится уподобиться образу своего идеализированного двойника, который ему навязан другими, но, одновременно, он и прикован к этому образу. И в этом зеркальном двойнике находится источник не только желания, но и завистливой агрессии (Lacan, 1948); здесь Лакан во многом опирался на сделанное Фрейдом описание того жуткого впечатления, которое подчас производит на человека вид его собственного отражения в зеркале (Freud, 1919).

Субъект является пленником не только своего зеркального образа. Еще до своего рождения человек попадает под влияние речевого поля других людей, которые как-то выражают свое отношение к его появлению на свет и че- го-то уже ждут от него (Lacan, 1953). Эта речь других людей, по лакановской терминологии – речь Другого, и формирует символическое субъекта. Для маленького ребенка знакомство с миром и с речью Другого начинается с фрустраций первичного нарциссизма, т. е. в невозможности поддержания адекватного внутриутробному единства с телом матери из-за неизбежных «упущений» самой заботливой матери. Ради чего мать время от времени покидает ребенка? По множеству причин, ребенку неясных, но, в общем, повинуясь правилам культурного мира, не позволяющих современной женщине носить ребенка на своем теле. Разлуки с матерью представляются ребенку бессмысленным мучительством, капризами до того времени, пока он (1) не овладеет речью и (2) не узнает об анатомической разнице полов. Лакан, пожалуй, последовательнее всех прочих психоаналитиков подчеркивал необычайную важность для человеческого бессознательного комплекса кастрации и того отречения (Verleugnung) или незнания (méconnaissance), которым люди с самого детства защищаются от этого факта: у Женщины, у всемогущей матери, нет фаллоса! Специфически женский аспект комплекса кастрации – зависть к пенису; и еще Фрейд указывал на то, какие символические последствия имеет этот комплекс для отношений женщины со своим будущим ребенком: «Она соскальзывает – благодаря символическому уравнению, можно сказать, — с фаллоса на ребенка» (Freud, 1933). Доводя эту идею до логического конца, Лакан указывает, в каком положении окажутся такая женщина и ее ребенок: «Если желание матери составляет фаллос, ребенок захочет стать фаллосом, чтобы удовлетворить это желание» (Lacan, 1958). Открытие анатомической разницы полов и факта кастрации матери дает, наконец, объяснение, чего же ради мать покидала ребенка: она покидала его в поисках недостающего ей фаллоса, который она могла получить только у фаллического отца. Овладение человеком речью (а более по-лакановски – овладение речью человеком) позволяет понять, что же именно говорила мать, оставляя ребенка: она называла Имя отца. Итак, во всех межличностных контактах, для которых отношения между матерью и ребенком становятся первой моделью, фаллос навсегда остается символом, означающим желание, которое, по определению, никогда не может быть удовлетворено. Заимствуя эту мысль у Гегеля, Лакан подчеркивает, что то, что мы желаем – не сам объект, не Другой, а желание Другого, т. е. мы желаем, чтобы нас желали. Итак, Имя отца становится первым словом, возвещающим закон и символический порядок мира нашей патриархальной культуры. И: я отца разрывает телесную инцестуозную связь ребенка со своей матерью и устанавливает символический принцип членства в человеческих сообществах.

(Я понимаю, чему вы улыбаетесь, ибо, как указывал еще Фрейд, юмор приходит нам на помощь именно в столкновении с жутью нашего бессознательного. Впрочем, читатель легко вспомнит о том, что условно-культурным обращением к человеку в нашей стране является обращение по отчеству, и что греческое слово фаллос по-русски слышно на каждом углу и написано на всех заборах.)

Но, помимо комплекса кастрации, еще одно открытие сваливается на человека по мере того, как он попадает в речевое поле Другого (овладевает речью) – это открытие смертности всех живущих. Человек, который желает, чтобы его желали, неизбежно сталкивается с нарциссической травмой собственной нежеланности, что вынуждает его (или ее) перекраивать себя по чужой мерке и, соперничая с другими, ожидать признания Другого. Эти переживания неизбежно ведут к зависти, злобе, агрессии и смертельной обиде на мир и на самого себя.

Отчуждение человека от своей подлинной сущности, начавшееся с идентификации с зеркальным двойником в стадии воображаемого, усугубляется по мере вхождения субъекта в поле речи Другого в стадии символического. Нарастающее отчуждение вызывает запоздалый протест в краткой транзиторной стадии, более известной нам как rapprochement (Mahler, 1975). Но протест этот почти безнадежен: положение ребенка перед лицом ожиданий других Лакан определяет выражением «кошелек или жизнь» (Lacan, 1960-64), это ситуация вынужденного выбора: субъект либо откажется от удовлетворения своих сокровенных желаний (отдаст «кошелек») и тогда он сможет продолжить жизнь как член культурного общества, либо он не отдаст «кошелька», но тогда он будет исторгнут из жизни и его желания все равно останутся неудовлетворены (например, в случае детского аутизма). Отдавая «кошелек», субъект отдается на милость Другого, а именно, он вынужден принять тот смысл, который другие люди припишут его призывам. Например, плач у мальчика скорее будет приписан его «злобе», а у девочки – ее «испугу»). Только Другой своим ответом (речь Другого, иначе – речь господина) властен превратить призыв ребенка в осмысленный запрос, (т. е., в означающее 1, иначе – означающее господина). Покорствуя речи Другого, принимая чуждую интерпретацию своего запроса, ребенок в следующий раз уже выразит свой запрос в подсказанных ему словах (означающее 2), все более удаляясь от своего единого, единственно подлинного желания. У человека появляются новые желания, подсказанные культурой, но в его Я навсегда залегает глубокая трещина, заставляющая его вечно метаться от означающего 1 к означающему 2 («не угодно ли тебе этого?» – «да, именно этого мне и хотелось!»); Лакан называет поэтому т а к о г о «окультуренного» человека «кроссированным субъектом» (sujet barré – Lacan, 1960). Таким образом, по мере взросления, мы все меньше знаем о том, что мы говорим и что мы хотим сказать другим людям. Речь же других людей, окружавших нас в детстве, навсегда входит в нашу психику и становится ее важнейшей, бессознательной, частью, что Лакан и выразил в знаменитом афоризме «бессознательное – это речь Другого» (Lacan, 1953).

Лакан обнаружил редкую для врачей (обычно эмпириков) чувствительность к гносеологической проблематике. В практике межсубъектного общения все мы (и большинство традиционных психоаналитиков) игнорируем эту проблему или, что то же самое, всякий раз решаем е ad hoc. Лакан высоко ценил работы Витгенштейна и его взгляды совпали во многом с представлениями виттенштейнианцев о языковой отгороженности людей друг от друга (Lacan, 1970). Но еще в большей степени в своем анализе лингвистического субъекта Лакан следовал Ф. де Соссюру, который последовательно проводил мысль о том, что означающие языка связаны с означаемыми не естественными связями, а лишь культуральными условностями (de Saussure, 1916). (Слова hyppos, equus, cheval, horse, Pferd, koń и лошадь – суть разные означающие одного и того же означаемого). Великий лингвист писал также и о том, что наша языковая деятельность (language) зависит от отношений между означающими скорее, чем от отношений между означаемыми. Именно это дало основание Лакану сформулировать положение о том, что «бессознательное структурировано как языковая деятельность» (1953). Лакан показал, что наши отношения с объектами (другими людьми) опосредуются нашей языковой деятельностью, т. е. теми означающими, которые мы должны использовать для репрезентации себя, как означаемых субъектов, в наших отношениях с другими означаемыми субъектами, которые, в свою очередь, тоже должны репрезентировать себя как означающие. Афоризм Лакана «означающее репрезентирует субъекта другому означающему» (Lacan, 1964) можно, таким образом, прочесть несколько длиннее, но понятнее: означающее, или саморепрезентация в языковой деятельности, это то, чем представляет себя личность, обращаясь к другой личности, которая тоже, в свою очередь, представляется как означающее (Morris, 1988).

Как и в жизни естественного языка, первые означающие, первые слова, вначале представляются нам метафорами, т. е. амбивалентными понятиями с постепенно, лишь по мере употребления, закрепляющимся смыслом: (Ср., например; латинские слова altus и sacer). Краеугольным камнем здоровой психики является отцовская метафора – Имя отца (Nom-du-pére vs. non-du- рéге) и фаллическое означающее. Функционирование отцовской метафоры позволяет вытеснить воображаемое и подчинить его символическому, т. е., сугубо человеческому в нашей психике. Отвержение (Verwerfung, forclusion) отцовской метафоры субъектом, которое может иметь место при дисгармонии отношений в генеалогической семье, в частности, при отсутствии в жизни матери субъекта мужа, которого она любила бы и уважала, всегда приводит к тяжелой психической патологии (Lacan, 1958). При такой дисгармонии отцовская метафора становится ничего не объясняющей, травмы нарциссизму становятся бессмысленными, а архаичные телесные образы слияния с матерью, прорывающиеся из воображаемого, заполняют сознание.

Все вышеизложенное показывает, что Лакана мало интересовала адаптация человека к макросоциальной среде. Единственной адаптацией, которая для него что-то значила, была адаптация человека к его собственной отчужденности от себя самого. Идеи Лакана о ложном «зеркальном Я» субъекта, закладываемом в стадии воображаемого, усвоении субъектом чуждых означающих и о смертоносном отказе от своих подлинных желаний, продолжающемся далее на протяжении всего периода воспитания, предопределили его разрыв с ортодоксальным течением в психоанализе – с эго-психологией. Делая практические выводы из своих представлений об изначальной чуждости, Я субъекту, он писал: «Эти размышления о функциях Я должны прежде всего побудить нас пересмотреть некоторые подчас некритически воспринимаемые постулаты, такие, как положение о том, что обладание сильным Я составляет психологическое преимущество» (Lacan, 1953). В терапевтическом психоанализе Лакана не нашлось уже места для «создания моделей идентификации», «воспитания», «интерпретации защит» и прочих, как он выражался, «нарциссических конфронтаций». Работы Лакана просто пересыпаны насмешками над эго-психологией, которую он называл «ортопедией Я», «психотерапией американского how to», «human engineering», вымучивающей из пациента конформистское happiness. Это же обстоятельство обусловило и интеллектуальный, объективирующий оттенок клинического подхода Лакана, а позднее — и его школы.

Лакан по-своему прочел формулу «wo Es war, soll Ich werden» (Freud, 1933), традиционно переводимую как «где было оно, там должно стать Я». Желая, по его словам, «сохранить досократическое звучание оракула», он предложил новый перевод: [« Ou était le Ça, le Moi doit advenir », т. е. «где было Оно, должно случиться Я» и иронизировал над общепринятым тогда переводом:][*] «Le moi (de lànalyste, sans doute) doit deloger le ça (du patient, bien entendu)» (Lacan, 1960–1964), что в переводе звучит так: «Я (аналитика, без сомнения) должно вышибить Оно (пациента, само собой)». (Такой перевод, где Я и Оно становятся предикатами разных субъектов, [предыдущий переводчик, но не]*  Лакан обосновывал особенностями употребления немецкого артикля).

Цель психоанализа в таком случае становится обратной цели воспитания. Через полифонию тропов речи пациента лакановский психоаналитик ведет пациента к разделению правды истинных желаний субъекта и навязанных ему идеалов, освобождая анализанта (при неврозе) от культурного и символического порядка либо заново строя этот порядок (при психозе). Техника психотерапии трактовалась Лаканом также вполне своеобразно (Lacan, 1958). Процесс психотерапии он уподобил игре четырех игроков в бридж. За двух игроков играет аналитик:

  1.  сознательного аналитика, дающего интерпретации,
  2.  смерть (le mort), молчанием пытающуюся втянуть в игру

партнёра пациента. (В русском картежном жаргоне – «деревянный».)

Пациент тоже играет за двоих:

  1. сознательного пациента, предъявляющего запросы (demandes),
  2. Другого, представляющего собой бессознательное.

Кроссированный субъект (sujet barré), каковым является всякий лингвистический субъект, ожидает вначале, что аналитик будет, как это делали все значимые другие в его жизни, навязывать смысл его призывам. Т. е., анализант ждет, что аналитик ответит ему означающим 1. (Таковы, впрочем, все виды так называемой «психотерапии», где терапевт с первой встречи говорит пациенту: «У меня есть то, что Вам нужно, делайте то-то и то-то и все будет О. К.») Но аналитик не должен поддаваться соблазну ответить означающим 1 или, иначе, означающим господина. Речь аналитика, в отличие от речи господина (здесь Лакан опять пользуется гегелевским термином), не должна давать никаких идеалов («ибо все идеалы непристойны»). Аналитику следует физически быть там, откуда пациент ожидает услышать речь господина, но аналитик должен оказаться обманкой (semblant). Обманка состоит в том, что на месте ожидаемого господина-аналитика анализанту будет предложен объект а (читать: маленькое а), что примерно соответствует понятию частичного объекта у Абрахама и Кляйн и переходному объекту у Винникота. Объект а – это то, что пациент любил и недолюбил, ненавидел и недоненавидел в своем детстве, когда мир его был также фрагментирован, как и он сам (La-сап, 1955). Для того, чтобы успешно справиться с ролью маленького а, психоаналитику следует молчать как можно долее, а самое главное – молчать должны и его желания, иначе «игра пойдет, но будет неясно, кто ведет».

Молчание аналитика в ответ на первые пустячные жалобы и поверхностные заботы (пустую речь) позволяет пациенту регрессировать, а «регрессия не обнаруживает ничего иного, как нынешнее состояние означающих, что прозвучали в запросах давно прошедших лет» (Lacan,1958). Только подслушав речь Другого у пациента, должен вступить в игру сознательный аналитик, вернув анализанту речь Другого, т. е., предложив ему интерпретацию старого запроса. «Изложение запросов пациента в один миг распахивает все его прошлое до самого детства. Ибо дитя может выжить, лишь прося». Открыв анализанту «правду желаний», аналитик окончательно превращает «пустую речь» в «полную речь» Другого, т. е., возвещает просьбу Оно к субъекту. (Как на месте господина-аналитика оказывается незаметно объект а, так и Другой пациента оказывается «местом, где говорит Оно».) В этот момент аналитик обязан прервать сеанс, внеся, таким образом, пунктуацию в речь Другого.

Провозглашая возврат к Фрейду, Лакан имел для этого много оснований, ибо в своих последних работах Фрейд действительно подчеркивал важность ранних защит Я от внешней реальности и указывал на те искажения в восприятии себя и реальности, которые возникают вследствие таких защит (Freud, 1937, 1940). Эти травматические последствия психологического рождения субъекта являются, несомненно, важным и труднодоступным предметом психоаналитического исследования, который нашел свое отражение в грудах Лакана. Психоанализ Лакана привлекателен все же и главным образом своей научностью, в том отношении, что Лакан предлагает людям знание по ту сторону всякого смысла, подобное знанию в точных науках; он не предлагает рецептурных справочников жизненного успеха. Но это знание, не имеющее смысла, извлечено из реальности и работа с речью, материальной оболочкой означающих, позволяет изменить реальность, как, например, манипуляции с не имеющим смысла мнимым числом позволили совершить техническую революцию. Лакановский психоанализ дает возможность субъекту познать означающие своей личной истории, и главное в нем то, что, познав причины своих желаний, человек может обрести хотя бы немного подлинного бытия.

Литература

  1. Benvenuto B., Kennedy R. The Works of Jacques Lacan. An Introduction. St. Martin’s Press, N, Y., 1980.
  2. Bercherie P. Géographie du champ psychanalytique. Navarin, P.
  3. Сhessick R.D. Lacan’s Practice of Psychoanalytic Psychotherapy. Am. J. Psychotherapy, 41(4): 571–579, 1987.
  4. Freud S. (1900) Die Traumdeutung. In: Gesammelte Werke, Bd. 2/3 Fischer, Fr.-M., 1960, 1-642.
  5. Freud S. (1919) Das Unheimliche. In: Gesammelte Werke, Bd. 12. Fischer, Fr.-M., 1960, S. 14-29.
  6. Freud S. (1933) Neue Folge der Vorlesung zur Einführung in die Psychoanalyse. In: Gesammelte Werke, Bd. 15. Fischer, Fr.-M., 1960, S. 1-123.
  7. Freud S. (1937) Das endlicher und unendliche Analyse. In: Gesammelte Werke, Bd. 8. Fischer, Fr.-M., 1960, S. 57-99.
  8. Freud (1940) Abriss der Psychoanalyse. In: Gesammelte Werke, Bd. 17. Fischer, Fr. -M., S. 63-147.
  9. Lacan J. (1948) L’Agressivité en psychanalyse. In : Écrits. Seuil, P., pp. 101-124.
  10. Lacan J. Le stade du miroir comme formateur de la fonction du Je telle qu’elle est révélée dans l’expérience psychanalytique. In : Écrits, Seuil, P., pp. 93-100.
  11. Lacan J. (1953) Fonction du champ de la parole et du langage en psychanalyse. In : Écrits, Seuil, P., 1966, pp. 237-322.
  12. Lacan J. Some Reflections on the Ego. Int. J. Psychoanal., 34(1):11-17, 1953.
  13. Lacan J. (1955) Le Moi dans la théorie de Freud et dans la technique de la psychanalyse. Le séminaire. Livre II. Seuil, P., 1978.
  14. Lacan J. (1955-57) Le Séminaire sur « la Lettre volée ». In : Écrits. Seuil, P., 1966, 11-61.
  15. Lacan J. La direction de la cure et les principes de son pouvoir. In : Écrits. Seuil, P. 1966, pp. 585-645.
  16. Lacan J. (1958) La Signification du phallus, In : Écrits, Seuil, P., 1966, pp. 685-695.
  17. Lacan J. (1960) Subversion du sujet et dialectique du désire dans l’inconscient freudien. In : Écrits, Seuil, P., 1966, pp. 793-822.
  18. Lacan J. (1960-64) Position de l’inconscient. In : Écrits, Seuil, P., 1966 pp. 829-850.
  19. Lacan J. Les quatre concepts fondamentaux de la psychanalyse. Le Séminaire, Livre XI, Seuil, P., 1973.
  20. Lacan J. L’Envers de la psychanalyse. Le Séminaire, livre XVII. P., 1991.
  21. Lacan J. (1973) Télévision. Seuil, P., 1974.
  22. Mahler M., Pine F., Bergmann A. The psychological Birth of the Human Infant. Basic Books, N. Y., 1975.
  23. Mitchell J., Rose J. (eds) Feminine Sexuality: Jacques Lacan and the Ecole Freudienne. Norton, N. Y., 1982.
  24. Morris H. Reflections on Lacan: His Origins in Descartes and Freud. Psychoanal. Q., 57(2):186-208, 1988.
  25. Parin P., Parin-Matthey G. Medicozentrismus in die Psychoanalyse. Eine notwendige Revision der Neurosenlehre und ihre Relevanz für die Theorie und Behandlungstechnik. In: Hoffman S. O. (Hrsg.) Deutung und Beziehung. Kritischem Beitrage zur Behandlungskonzeption und Technik in der Psychoanalyse. Fischer, Fr.-M., 1983, S. 86-106.
  26. (Saussure F. de, 1010) Соссюр Ф., де. Труды по языкознанию. М., 1977.
  27. Turkie S. Lacan and America: The Problems of Discourse. In: Gilman S. L. (ed) Introducing Psychoanalytic Theory. Brunner & Mazel, N.Y., 1982, pp. 240-254.

В: Логос, философско-литературный журнал. №3, 1992, с. 177–183

[*] В журнальной публикации слова в квадратных скобках выпали, что изменило смысл пассажа.