Психодинамические механизмы перверсии и игровая аддикция

Психодинамические механизмы перверсии и игровая аддикция

П. В. Качалов

Психодинамические механизмы перверсий (точнее, сексуальных парафилий) представляют собой достаточно изученную в психоанализе область. Основными опорными вехами в их понимании для нас служат работы Р. Столлера, П.-К. Ракамье, Ж. Шассге-Смиржель и А. Грина. Нам показалось продуктивным приложение открытий, сделанных при изучении парафилий (перверсий), к гораздо менее изученной области аддикций, из которых игровая аддикция только недавно стала рассматриваться как самостоятельная психиатрическая и психоаналитическая проблема. Парафилии, также как наркотическая или любая другая болезненная зависимость (аддикция) и, в частности, зависимость игровая, обычно манифестируют в подростковом возрасте. Общее начало всех этих патологий мы находим в той душевной боли и тревоге, которые может испытывать вчерашний ребенок, недобровольно вступая в мир взрослых: в мир недоступных прежде генитальных наслаждений, а также физической возможности инцеста (реализации эдиповых желаний). Душевная боль и тревога особенно сильны, если психосексуальное развитие субъекта было, как правило, дважды осложнено нарциссическим травматизмом.

Первый нарциссический травматизм, прегенитальный, связан с отсутствием желания Другого (т.е., желания первичного объекта любви – матери.) Этот первый травматизм, по-видимому, играет ведущую роль в этиологии наркоманий, сравнительно более скромную – парафилий и наименьшую – игровой аддикции. Отсутствие адекватного материнского ухода в младенчестве приводит к развитию циркулярного аффекта: беспомощности → тревоги → гнева → ненависти → мести → вины → беспомощности. Фантазийным виновником нежелания Другого, козлом отпущения, становится отец, спасая субъекта от смертельного ужаса нежеланности его жизни. Второй нарциссический травматизм, генитальный, связан с генитальным желанием Другого (матери): по-видимому, этот второй травматизм является основным в этиологии игровой аддикции. Второй нарциссический травматизм состоит из двух альтернирующих моментов: прегенитальное соблазнение и лестное сообщничество матери являют собой первый момент травмы, второй ее момент заключается в унизительном переживании ребенком своей детской генитальной незрелости и никчемности. Страхи ребенка, порождаемые фантазиями о кастрации его/ее отцом, здесь нарочито взвинчиваются, спасая субъекта от убийственного унижения пыткой чередования прегенитальной желанности и генитальной нежеланности. Во всех этих случаях подросток выносит из детского опыта отношений с первичными объектами любви (родителями) недоверие к любви вообще (абсолютное – у наркоманов, наименьшее – у игроков), зависть к взрослым, завистливую ненависть и защитное презрение к взрослой генитальности. Психика потенциального перверта, наркомана или игрока перегружена аффектами, усугубляющими обычные подростковые страхи перед трудностями доступа к генитальной любви (адаптации к взрослости) и подростковую злобу перед необходимостью окончательного отказа от любовных (генитальных) претензий на первичные объекты любви (родителей).

Любая аддикция позволяет найти свое патологическое решение генитального конфликта, более (наркомания) или менее (игра) густо замешанного на конфликтах прегенитальных.

• Заменить (всегда лишь отчасти) зависимость от первичных объектов на другую, но по возможности безобъектную и негенитальную; расти, но и оставаться ребёнком, требующим ухода и надзора, бесполым, двуполым и генитально невинным одновременно, уезжать из родительской семьи не уезжая. Такая замена даёт инфантильному субъекту иллюзию доступа и адаптации к миру взрослых, но при ближайшем рассмотрении оказывается злой насмешкой, карикатурой на взрослую жизнь и на взрослую генитальность.
• Зависимость наркотическая или игровая является средством достижения компромисса между детскостью и взрослостью и средством прямого обезболивания при повседневном столкновении с реальностями окружающего взрослого генитального мира.
• При аддикции, как и при сексуальной парафилии, в подростковом возрасте не происходит доступа к генитальной сексуальности, из-за неготовности подростка к работе горя по первым объектам любви (родителям) ради новых генитальных объектов. Кроме отказа от работы горя по детским любовям, такие подростки не желают терять детские иллюзии асексуальности (ангелизма) и бисексуальности (гермафродитизма), т. е., от всей той работы горя, в которой и состоит настоящее взросление.
• Отказ от работы горя по детским иллюзиям и отказ от генитальности неизбежно искушает подростка физической реализацией инцеста с сохраняющимися детскими объектами любви (с родителями).
• Нарастающие искушения инцестом при невозможности работы горя по инцестуозным объектам вызывают сильнейшую душевную боль, усугубляющую ненависть к генитальному миру взрослых. Парафилии, наркотики или азартные игры представляются здесь короткими обходными путями к получению удовольствия, позволяющими избежать не только трудностей взросления. Более того, и это самое главное – они становятся средством, дающим возможность издеваться над якобы необходимыми, а «на самом деле» – напрасными усилиями «всех этих взрослых» по достижению их (взрослых) успехов, «столь жалких» по сравнению с громадностью выигрышей подростка – парафилических оргазмов, наркотических кайфов или легко выигранных денег.
• Абсолютное увеличение силы сексуального влечения в подростковом возрасте оживляет эдиповы фантазии, в частности – страхи кастрации, связанные с нарушением табу инцеста. При аддикции, наркотической или игровой, происходит маскированное нарушение этого табу, поскольку речь идет о занятии «запретной» деятельностью. Но игрок избегает наказания (кастрации), поскольку эта его «запретная» деятельность сексуально «совершенно» нейтральна (еще более «нейтральна», чем при сексуальной парафилии). Вместо горевания по поводу подлинного (эдипова) желания формируется новая псевдопотребность, которая и маскирует хранимое втуне (вытесняемое и отрицаемое) желание инцеста. Игра, как и наркотики (и отчасти, как парафилии), позволяет избежать всех рисков, связанных с непредсказуемостью объектных отношений вообще, а взрослой генитальной любви – в особенности, а также столкновений с неведомым желанием нового Другого (т. е., столкновений с загадочным желанием нового генитального объекта). 
• Парадоксальным образом новые псевдопотребности погружают игрока в социальную среду с минимальным риском отказа объекта (пока деньги есть) или вынужденного отказа от объекта (пока деньги не появились). Игра не только анестезирует, как наркотики, но еще и выполняет профилактику душевной боли, т. е., минимизирует риск повторения младенческой беспомощности пред отсутствием желания Другого или детского унижения перед генитальным желанием взрослого Другого.
• В пустыне психосексуальной (любовной) жизни таких больных, где инцестуозные объекты неотгореваны, но табуированы, а другие генитальные объекты вызывают детский страх и защитное презрение, неизбежно возникает сенсорная депривация. Эта сенсорная депривация, столь же психологическая, сколь и физиологическая, манифестирует как «сенсорная жажда». Депривация преодолевается с помощью ордалий – подвергания себя (и других) риску другого рода, не любовного. Ордалии сначала вызывают либидинозное возбуждение, а затем приносят разрядку либидо, но не ставят вопросов о разнице полов и поколений: женщины и мужчины, дети и взрослые равно могут играть в азартную игру, экспериментировать с дозой наркотика или с парафилической практикой.
• Ордалия состоит в том, чтобы, рискнув деньгами или жизнью, выйти победителем из неэдиповой битвы, эдаким ребенком-героем, изначально и навсегда неотразимым, не знающим и не желающим знать поражения в битве эдиповой и презрительно от нее уклоняющимся. Ордалию, в отличие от работы горя, приходится бесконечно повторять, поскольку каждый раз она – лишь пиррова победа, эфемерный успех в битве за отрицание роли взросления и горевания вместо достижения настоящих успехов, лишь призрачное опровержение Закона (закона запрета инцеста, из которого психологически следуют все остальные усваиваемые человеческим субъектом законы: как нравственные или уголовные законы, так и законы естествознания или математики).
• При игровой аддикции, в своих безумных надеждах на выигрыш и в своих квазибредовых стратегиях выигрыша (в большей степени, чем при парафилии или при наркомании) игрок обращается напрямую к первичному Другому, к желанию всемогущей Богини-Матери, соблазняющее Имаго которой поставило некогда под сомнение всеобщность Закона и законность всех простых законов, царящих над «обычными людьми», взрослыми и детьми. Игрок так же дерзко, как некогда соблазнявший его Другой, пытается в одиночку вырвать у Действительности свой частный закон, привилегию (priva lex), закон только для себя. Самое главное здесь то, что игрок, как и в детстве, рассчитывает на сообщничество матери в отрицании прав отца и надеется на свое безнаказанное (без угрозы кастрации) возвращение к беззаконному (инцестуозному) союзу с матерью.
• Еще Зигмунд Фройд писал о том, что расклад карт и случайности игры субъективно истолковываются картежником как вмешательство богини Фортуны, благожелательное либо наказующее проявление «великой родительской силы», точнее – силы Богини-Матери. Успех в игре переживается субъектом как получение немедленного удовлетворения от матери, необходимого младенцу и обычно недополученного от реальной матери в младенчестве. Такая недополученность неизбежно отсылает субъекта к первофантазии внутриутробного блаженства, в пределе – к немедленному нарциссическому удовлетворению с преобъектным материнским Имаго, со смертью.

Клинический случай

Пациент, мужчина около 40 лет, обратился ко мне в связи с угрозой распада уже второй семьи из-за его политоксикомании (этанол и каннабис) и болезненного пристрастия к карточной игре на деньги.

В детстве больного отчетливо прослеживался психосексуальный травматизм эдиповой фазы, как почти всегда – двоякий: травматизм нехватки и травматизм избытка. Мальчиком он был лишен возможности нормально пережить Эдипов комплекс в завистливой мечтательности о генитальной жизни родителей, с постепенным отказом от сексуальных претензий на мать в пользу отца (якобы под страхом наказания, кастрации, а на самом деле – из-за осознания своей генитальной несостоятельности как маленького любовника). Вместо этого, в возрасте 3–4 лет, он был вынужден стать свидетелем чудовищных сцен ревности уже разведенного с его матерью отца. В прологе одной из таких сцен любовник матери (директор школы, где мальчик потом учился) публично бежал от ревнивца по водосточной трубе. Кульминацией сцены был демонстративный прыжок матери с балкона 3-го этажа, в результате которого у нее случился перелом берцовых костей обеих ног.  В эпилоге отец шумно рвал струны фортепьяно в квартире, где никто из предающихся своим страстям взрослых не обращал внимания на скованного ужасом ребенка.  За этой сценой последовал суд над отцом ребенка, в ходе которого мать требовала от сына дополнить картину лжесвидетельством о том, что с балкона она прыгала якобы не сама, а была с него сброшена ревнивым мужем. Фактов было и так достаточно для последующего осуждения и тюремного заключения отца ребенка, но матери, видимо, было просто стыдно за свой прыжок. В этой обстановке нормальная психосексуальная эволюция ребенка была остановлена отвращением, презрением и ненавистью к генитальной жизни родителей и вообще – взрослых, с одновременной идеализацией собственного ангелизма (детской асексуальности). 

Затем началась жизнь с матерью, которая так никогда и не вышла замуж, ревниво культивируя в сыне его детскую зависимость и злобно относя все проявлении взросления и мужественности сына на счет его дурной отцовской наследственности, что, конечно, не способствовало идентификации мальчика с отцом. В то же время совместное проживание матери и сына, постоянная физическая (негенитальная) приближенность, частая доверительно-соблазнительная обнаженность обоих давали маленькому «любовнику» возможность долгие годы детства тешить себя иллюзией, что его общество стократ и приятней матери, и лучше, и чище, и возвышенней, чем общество любого взрослого мужчины.

Особенно запомнились долгие вечера, в течение которых мать и сын играли. Они играли, трепеща от возбуждения, природу которого оба не желали знать. Играли не в карты, а … в настольные игры, которых было очень много в этом небогатом доме. «Невинные игры» затягивались далеко за полночь, и мать, и сын, казалось, были счастливы в том волшебном мире, чудесность которого подчеркивалась тем, что сыну всегда можно было переиграть свой «неудачный ход», а чарующе соблазнительная мать ласково принимала такие «условия игры».

Разумеется, приходя наутро в школу, этот мальчик, распираемый чувствами избранничества и превосходства, неизбежно сталкивался с отпором Реальности, беспощадно требовавшей от него играть по не столь уж чудесным правилам взрослого мира.

В пубертате на обычное здесь абсолютное увеличение уровня сексуального возбуждения наслаивается нарциссический травматизм крушения инфантильных иллюзий: открытие факта наличия у матери любовников – взрослых мужчин, столь ненавидимых и презираемых. Подросток, почти не имеющий приемлемых и для его психического аппарата, и для Реальности сценариев удовлетворения влечения, прибегает к обычным в таких случаях средствам – к тормозящим наркотикам, снижающим уровень психосексуального возбуждения – этанолу и каннабису.

Отъезд далеко в другой город отчасти был попыткой разорвать инцестуозную связь с матерью. Но странная импровизация слишком походила на тайный брак с матерью: перед отъездом он взял девичью фамилию матери, отрекшись, таким образом, не только от отца, но и от всего своего отцовского рода.

Декомпенсация подростковых токсикоманий и манифестация игровой аддикции случились почти 13 лет спустя, когда пациент перевез свою мать из далекого города, где она до сих пор жила, и купил ей квартиру рядом со своей новой семьей, буквально в соседнем доме. Мать, уже способствовавшая на расстоянии крушению первой семьи своего сына, прилагала теперь все свои усилия для разрушения второй. Сама будучи неспособна проделать работу горя по разделению со своим уже весьма взрослым сыном, она буквально засыпала его аллегорическими проклятиями, слегка замаскированными под «материнские сожаления» о последствиях его болезненных пристрастий к игре и к алкоголю: «Без штанов останешься … Никому ты здесь не будешь нужен…» В подтексте звучало: «Когда ты останешься без штанов, ты будешь особенно нужен твоей матери». 

Нужно ли объяснять, что в таком психологическом контексте именно жена пациента, и никоим образом не его мать, побуждала его искать помощи у психоаналитика. Своим ядовитым скепсисом мать пациента заранее подрывала веру в это лечение. 

Работа горя шла, как это обычно бывает в психоаналитической курации, пластами, каждый из которых в какой-то степени отрицал предыдущий. Вначале мы прорабатывали детские травмы под самым банальным углом зрения: нарциссические обиды ребенка-жертвы, брошенного отцом и матерью, никому не нужного, с чувствами которого не считался никто. Затем пришел черед рассмотрения тех же травм под несколько менее обычным углом зрения: нарциссическое унижение ребенка-жертвы сексуального и любовного злоупотребления, недобровольного «любовника» и раба матери-соблазнительницы. Наконец, эти же травмы были рассмотрены под углом нарциссической зависти и злобы ко всем другим счастливчикам этой жизни и обиды на весь мир за необратимо погубленные детство, юность и за все упущенные им в этой жизни, из-за травматических перипетий его семейной истории, возможности. В результате этого предварительного этапа работы пациент смог поговорить со своей матерью в присутствии жены и назвать ее (матери) поведение по отношению к нему преступным: ее демонстративную попытку парасуицида (прыжок с балкона) на глазах малолетнего сына и ее требование лжесвидетельствования в суде от 4-летнего ребенка. Он не стал говорить с ней о вещах, недоступных пониманию человека, не проходившего психоанализа, – о соблазнении (понимая, что это было бы излишним). После этого разговора поведение матери резко изменилось: у нее появились подруги, и она (почти) перестала вмешиваться в семейную жизнь сына.

На следующем этапе анализа появилась возможность проработать и отгоревать пребывание пациента в параллельной психической вселенной – в волшебном анальном мире сказок с прекрасной принцессой-мамой, которой он «пленялся» вполне добровольно, как победитель, а не как несчастная жертва. С проработкой этого материала стали реже и постепенно сошли на нет посещения «филиалов» этой параллельной вселенной, обыкновенно известных под названием «казино».

По мере работы горя постепенно утихала душевная боль, та боль, от которой пациент столь долгие годы спасался этанолом и каннабисом. Постепенно проходила и политоксикомания. Оставалась боль обиды на отца, от которого он ждал покаяния за нанесенный своему сыну вред и просьбу о прощении; прощении, которое сын, вернувший себе в ходе анализа отцовскую фамилию, мечтал бы дать своему отцу. Но, грубая нарциссическая патология этого отца, порвавшего связи со всеми своими родными, не позволяет надеяться, что такое прощение и примирение между отцом и сыном когда-либо станут реально возможными.

Следующим этапом психоанализа стало строительство лестницы поколений – обретение отцовского рода через бабушку, дядьев, троюродных братьев, обретение, в котором были смешаны радость признания и радость впервые почувствовать себя предметом чьей-то гордости в своем собственном роду, с горестным ощущением запоздалости этих обретений. Среди обретений – нахождение могил деда и прадеда, которые могли бы гордиться своим внуком, обретение, отравленное горечью оттого, что отец помешал сыну встретиться с ними при их жизни. Таким образом, в этом анализе достигалось признание эдипова порядка и эдипова закона, признание символического Отца, пусть даже минуя настоящего отца. Этот настоящий отец заставлял невольно вспомнить историю библейского Хама, презревшего отца своего, Ноя, и навлекшего проклятье на все свое потомство.

В ходе анализа изменились и отношения моего пациента с его женой и дочерью. Через детское презрение и ненависть к взрослым генитальным мужчинам он смог почувствовать себя отцом и мужем. Это изменение было одним из маленьких чудес психоанализа: как если бы антисемит вдруг смог почувствовать себя евреем, как если бы куклуксклановец вдруг смог почувствовать себя негром. Его стали называть по имени-отчеству на работе. Горечь циркулярных аффектов обиды → гнева → ненависти → мести → вины → беспомощности все еще вторгается в его отношения со «счастливчиками», «патрициями»,  «папенькиными сынками», которых он раньше защитно «презирал», эта горечь еще возвращается к нему время от времени. Но уже долгое время ко мне на сеансы приходит не дерганный и перевозбужденный подросточек за 40 лет в нелепой одежонке, а настоящий Муж и Отец. Он ведет себя и одевается почти так, как и следует одеваться и вести себя мужьям и отцам, столь ненавидимым им раньше.

Заключение

Осмеливаясь на психоаналитическую курацию больных с игровой зависимостью, в клинической реальности обычно осложненной наркоманией и/или алкоголизмом, аналитик идет на большой риск. Ибо он предпринимает попытку лечения антэдиповых субъектов, привыкших искать и находить в жизни короткие обходные пути, обходящих и эдипово поражение и эдипово горе. Практически это означает необходимость для аналитика следовать за несознательными маневрами психики пациента и играть по этим, в-общем-то чуждым для аналитика, перверсным правилам. Наперекор правилам классического анализа аналитику приходится привычными для перверсного субъекта короткими и обходными путями слишком быстро и бегло, подчас в лихорадочном темпе, чередуя глубокие пункции и заведомую поверхностность, проходить в самом начале анализа почти сразу весь «интересный» (травматический и другой психопатологический) материал.  Более глубокую проработку приходится оставлять на потом, подчас на долгое потом, если пациента удается заинтересовать такой игрой в краткий психоанализ. (Нужно ли объяснять, что эти пациенты рассчитывают на нереалистически быстрое, чудесное излечение, и от обсуждения вопроса о сроках лечения аналитику приходится уклоняться, как от показа своих карт в покере.)  В такой игре аналитику предстоит рискованная попытка блефовать почти без козырей, чтоб соблазнить пациента на кажущийся тому заведомо неэквивалентным обмен: «Жизнь или кошелек». Аналитик выступает здесь от лица самой Жизни. Жизнь, подобно разбойнику с большой дороги, требует от путника-пациента «отдать кошелек» (прегенитальное инцестуозное слияние с матерью) в обмен на простые (и даже пошлые – для первертов, наркоманов и игроков – этих «аристократов» наслаждения) удовольствия человеческой жизни. От психоаналитика требуются и прыть, и терпение, чтобы поспевать за ловко ускользающим от такого выбора по коротким и обходным путям пациентом. Для вовлечения пациента в такую альтернативную азартную игру от аналитика требуются и чувство юмора, и большой такт, ибо в случае отказа путник-пациент теряет и то, и другое: и кошелек, и жизнь. Слишком хорошо известно, как часто игроки предпочитают смерть, наносимую их собственной рукой.

---

Литература

Chasseguet-Smirgel Janine. Éthique et esthétique de la perversion. – Seyssel : Champ Vallon. – 1984. – 315 p.

Green André. La Folie privée. Psychanalyse des cas-limites. – Paris : Gallimard. – 1990. – 410 p.

Racamier Paul-Claude. Le Génie des origines. Psychanalyse et psychoses. – Paris : Payot. –  1992. – 420 p.

Stoller Robert. Perversion: The Erotic Form of Hatred. – N.Y.: Pantheon. – 1975. – 240 p.

В: Игровая зависимость: мифы и реальность. Материалы международной конференции. Социальная психиатрия. Выпуск 3. М.: РИО ФБГУ ГНЦ ССП Росздрава, 2006 – с. 115-119

В: Игровая зависимость: Мифы и реальность. Материалы международной конференции. М.: РИО ФБГУ ГНЦ ССП Росздрава, 2007 – с. 40-50