П.В. Качалов
СОВРЕМЕННАЯ ТЕОРИЯ ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОЙ ТЕХНИКИ.
КУРАЦИЯ ПОГРАНИЧНЫХ РАССТРОЙСТВ ПО АНДРÉ ГРИНУ[1].
Собственный опыт психоаналитической работы постоянно заставляет делать выбор среди в общем-то весьма немногочисленных авторов, осмеливающихся внятно излагать свою точку зрения по вопросам техники психоаналитического лечения, особенно лечения не классических неврозов, а пограничных (нарциссических) расстройств. Для меня таким референтным автором уже много лет является Андрé Грин (André Green), технические указания которого я повседневно использую в лечении моих пациентов.
1. Разрешение комплекса мёртвой матери в первосцене.
Наиболее знаменитая работа Грина «Мёртвая Мать»[2] (1980), трактует вопросы лечения комплекса мёртвой матери, то есть – отдалённых последствий ранней нарциссической недостаточности, связанной с материнской депрессией и сопутствующей дезинвестицией матерью своего ребёнка. Для начала Грин даёт указания, которые не позволяют психоаналитику заблуждаться насчёт любидинозной организации психика таких больных вслед за заблуждениями на сей счёт самих пациентов.
[M.M[3]. Замёрзшая любовь: первосцена. «Сознательно, он (пациент) считает, что у него -- нетронутые запасы любви, доступные новой любви, как только представится случай. Он заявляет себя готовым инвестировать новый объект, если тот окажется пригодным для любви и если он сам почувствует себя тем (новым объектом) любимым. Первичный объект (мать) предполагается не принимаемым более в расчёт. На самом деле он (пациент) столкнётся с неспособностью любить не только в связи с амбивалентностью, но и в связи с тем фактом, что его любовь навсегда осталась в залоге к мёртвой матери (С. 237).»]
Грин подсказывает, о чём следует подумать аналитику и что затем можно сказать самим пациентам об их хронических неудачах в их, пациентов, любовной жизни. И что можно добавить о якобы контрастирующих с этими любовными неудачами их хрупких и нестойких исключениях в такой любидинозной организации, а именно – об их сублимационных достижениях (например, профессиональных). И о том, какие из этих больных получаются любящие (и иногда) любимые родители
[М.М. Замёрзшая любовь и ея превратности. «И, наконец, (оказывается, что) любовь (у этих пациентов) всегда не полностью удовлетворена. Она либо, в крайнем случае, совсем невозможна, либо (С. 238) в лучшем случае, всегда более или менее искалечена или заторможена. (Пациентам всегда) не надо, чтоб ея (любви) было слишком (много): (не надо им) ни слишком (много) любви, ни слишком (много) удовольствия, ни слишком (много) оргазмов; в то же время, родительская функция (у них), напротив, сверхинвестирована. Впрочем, эта функция чаще всего бывает (насквозь) инфильтрирована нарциссизмом.»]
Превратности жизни влечений, если не самих пациентов, то жизни влечений других людей, жизни, кипящей вокруг и рядом, обычно споспешествуют психоанализу. И психоаналитику следует ждать и не упускать возможности – а они представятся – решающих истолкований и/или конструкций. Умный доктор Грин придумал неклассические истолкования и/или реконструкции, которые не являются, строго говоря, Эдиповыми, но в тоже время и не имеют пре-Эдипова характера. Это – истолкования и/или реконструкции, связанные с первосценой.
[М.М. Замёрзшая любовь: первосцена. «Решение следует искать в прототипе Эдипова комплекса, в его символической матрице, которая и позволяет этому комплексу возникать. Комплекс мёртвой матери выдаёт, таким образом, свой секрет: я уже упомянул фантазию первосцены (С. 239).»]
В отличие от классической позиции Фройда в случае Сергея Панкеева, Грин убеждён, что истолкованию подлежат лишь смутные воспоминания, косвенные признаки, объясняющие материнскую дезинвестицию ребёнка. Первосцена в понимании Грина – всегда фантазия, всегда – психическая конструкция. Следовательно, для техники психоанализа пограничных пациентов речь идёт о смелых и изобретательных конструкциях в анализе таких больных, а не в невозможном здесь припоминании вытесненного, как при классическом лечении невротических структур.
[М.М. Замёрзшая любовь: первосцена. «С одной стороны, субъект оценивает непроходимость отделяющей его от матери дистанции. Эта дистанция заставляет его ощутить ярость своего бессилия установить контакт, в самом строгом смысле, с объектом. С другой стороны, субъект чувствует себя неспособным пробудить эту мёртвую мать, оживить ея, вернуть ей жизнь. Но на этот раз (благодаря реконструкциям на анализе), объект-соперник (отец, любовник матери), вместо того, чтобы удерживать мёртвую мать в переживаемом ею горе, он, напротив, становится тем третьим объектом, который оказывается, вопреки всем ожиданиям (нарциссического больного), способным вернуть ея к жизни и доставить ей удовольствие (любовного) наслаждения. (С. 240).»]
В этой реконструкции аналитику следует учитывать крайнюю амбивалентность больного в отношении излечения. Пациент крайне двойственно относится к светящей ему на психоанализе потере своего первичного объекта, живого или мёртвого. (Те, кто не читает сказки, смотрите фильм А. Хичкока “Psycho” и становящиеся уже бесконечными киноварианты на тему в буквальном смысле хранения мёртвого любимого тела). Пациента буквально корчит от предчувствия грозящего ему при продолжении анализа неминуемого горя.
2.Как лечить моральный нарциссизм правдой и ничем, кроме правды
Другая важнейшая для техники неклассического анализа работа Грина – «Моральный нарциссизм»[4] (1969). Общеизвестно, что много лечебных анализов заходят в тупик именно из-за неумения аналитиков анализировать «ничто», безобъектность, ангельскую чистоту от скверны и от соблазна, отсутствие желаний и вожделений морального нарциссизма.
[N.M.[5] Технические последствия. «Лечение моральных нарциссов … создаёт деликатные (т.е., моральные и аморальные) проблемы (для самого аналитика) (С. 201).»]
Вместо классического Эдипова треугольника при неврозах и вместо конфликтных желаний аналитик не обнаружит, если осмелится, в том числе – и прежде всего – в переносе ничего, кроме гнева и ненависти к обоим родительским объектам, а заодно – и ко всем прочим объектам.
[Т.Е.[6] О связи и о другом. «...Конечной, навсегда недостижимой, целью (С. 153) навязчивого повторения является разрушение первичного материнского объекта, смешанного с субъектом, который не позволяет ни одному из членов этой химерической пары существовать порознь. Это разрушение будет действовать чаще всего не виде агрессивного насилия, но в гораздо более коварных обличиях, имея целью посеять в аналитике трусость, отчаяние и беспомощность.»]
2.1. Что отвечать ангелу гнева?
Моральный нарцисс кипит от слепого гнева, и его нарциссическая злоба проецируется на аналитика: эти пациенты очень скоро высказывают предположение, что аналитик терпеть их не может. И здесь бесценными оказываются указания Грина на постоянные ошибки, совершаемые аналитиками разных школ в лечении пограничных больных с выраженным моральным нарциссизмом.
[N.M. Технические последствия. «...(Препятствием к анализу всегда становится) труднодоступность материала (каких бы то ни было реальных) объектных отношений, – помимо нарциссической зависимости от матери, то бишь – и от аналитика ... Ключ к лечению этих (случаев) находится, как всегда, в желании аналитика[7], (т.е.) в противопереносе ... Аналитик подвергается здесь искушению изменить аналитическую ситуацию, чтобы сдвинуть её с места. Наименее вызывающим у него вину вариантом является доброта. Так что аналитик предлагает свою любовь, не отдавая себе отчёта, что льёт первые капли в бочку Данаид. Но, помимо того, что эта любовь всегда ненасытна и того, что необходимо ожидать истощения запасов любви – поскольку они (и у психоаналитиков), о чем не принято говорить, ограничены, аналитик совершает здесь, как мне кажется, техническую ошибку, поскольку отвечает, таким образом, на желание пациента – что, как мы знаем, всегда гибельно. (Пытаясь) так (лечить добротой), он становится, поскольку речь идёт о моральном нарциссизме, кем-то вроде моралиста или даже священника ... (Попытка лечить моральный нарциссизм собственной добротой) это – постановка себя точно в такое же положение, как если бы мы решили отвечать на бредовую симптоматику в плане её манифестных проявлений; это – означает заводить себя в тупик, если (только) это – не означает совершать преступную ошибку (С. 201).»]
В одной из своих поздних работ – «Распавшееся время»[8] (2000) – Грин подсказывает нам, о чем можно говорить с человеческим существом, у которого нету объектных желаний, ни Эдиповых, ни пре-Эдиповых. Грин так описывает душевную жизнь такого больного, с явно выраженными параноидными чертами.
[Т.Е. Объект и влечение. Объект, чего ради? «Эта апелляция направляется ... в трибунал личной истории, чтобы судить преступления. жертвой которых субъект себя объявляет, не переставая заявлять о несправедливости, делая из себя прокурора, требующего репараций за ущерб тех времён, которые уже не могут закончиться[9]. Также он может позволять себе забываться, что все это (сутяжничество) не мешало ему исполнять ещё и роль палача – неведомо для самого себя (т.е. – неосознанно). Апелляция ... обретает здесь ещё одну ... функцию ... – (своего рода) ревакцинации. Как если бы здесь (в психике больного) развивался бы иммунный процесс, готовый мобилизовать зашиты от возможного (объекта) агрессора, постоянно приглашаемого (к такой агрессии) (С. 122).»]
2.2. Говорить ли с нарциссами о любви или о ненависти?
[N.M. Технические последствия. «Вторая (техническая) возможность – толкование переноса. Пока слова аналитика продолжают выражать его (перенос) в понятиях объектных (отношений), (С. 201) они находят лишь слабый отклик в этом материале, покрытом нарциссическим панцирем.»]
Толкования переноса – одна из самых модных тем в психоанализе второй половины XX века, и популярность этой темы связана именно с ростом популярности школ объектных отношений. Грин вовсе не спорит с тем, что у Фройда в классической технике анализа влечений и защит роль объекта недооценивалась, и, соответственно, во фройдовской технике анализа толкования переноса недооценивались. Но вот насчёт характера переноса у нарциссических больных технические советы Грина звучат очень свежо и освобождают аналитиков от распространённых сентиментальных заблуждений.
[М.М. Особенности переноса. «Анализ сильно инвестирован пациентом. Наверно, следует (особо) сказать, что анализ (инвестирован) – (гораздо) более, чем (сам) аналитик. Не то чтобы последний совсем не был (инвестирован). Но инвестиция объекта переноса, при всём кажущемся наличии всей любидинозной гаммы, (такова, что) тональность её глубоко укоренена в нарциссической природе (психики пациента). Несмотря на выразительные признания (любви или благодарности), окрашенные аффектами, часто весьма драматизированными, это выражается в тайной неприязни (к аналитику). Оная (неприязнь) оправдывается рационализациями типа: «Я знаю, что перенос – это обманка, и что с вами, в действительности, и во имя ея (этой объективной реальности), ничего нельзя, так чего ради (испытывать к вам какие-то настоящие чувства)?» Эта позиция сопровождается идеализацией образа аналитика, который хотят и сохранить, как есть, и соблазнить, чтобы вызывать у него интерес и восхищение. Соблазнение имеет место в интеллектуальных изысканиях, в поиске утраченного смысла, успокаивающем интеллектуальный нарциссизм (больного) и создающем такое изобилие драгоценных даров аналитику. Тем более, что вся эта деятельность (подчас) сопровождается богатством (психических) представлений и весьма замечательным даром к самоистолкованию, который, по контрасту, оказывает так мало влияния на жизнь пациента, которая если и меняется, то очень мало, особенно в аффективной сфере (С. 242).»]
В лечении пограничных больных с моральным нарциссизмом, как нигде более, приёмы толкования переноса в духе «здесь и сейчас» могут показаться наивными. Имеются в виду вынесенные из практики психотерапии детей и некритично переносимые в практику терапии взрослых попытки аналитика во что бы то ни стало истолковать отсутствующие у пациента объектные желания и связать эти несуществующие желания с собственной персоной.
[N.M. Технические последствия. «Это все равно, что пытаться пробудить сексуальное (С. 202) желание у существа, одетого в броню. Остаётся смирение. Это, несомненно, наименее вредная из всех (возможных технических) установок (аналитика). Позволить (времени анализа) идти, позволить (времени анализа) проходить. Аналитик здесь, однако, рискует увязнуть в бесконечном анализе, (благо) потребность пациента в зависимости будет, таким образом, в значительной степени удовлетворена.»]
2.3.Что же сказать ангелу мести?
Разумеется, смирение – добродетель и для психоаналитика, если только аналитик не «смиряется» с неизлечимостью своих пациентов или не «смиряется» с недостаточной эффективностью анализа как метода лечения.
Такое смирение (или отчаяние) толкали иных аналитиков на различные технические модификации. «Активная техника» Шáндора Фéренци с последовавшим окриком Фройда: «Перестаньте целоваться вашими пациентами!». «Символические удовлетворения», то бишь, конфетки и другие подарочки в конце сеанса, – у Маргерит Сешé, которая, наконец, несимволически удочерила свою наиболее известную пациентку. Стыдливо неразъяснямые «ручканья» (handling) – держания аналитиком в руках головы пациента вместо подушки во время сеансов, заканчивавшихся «держаниями» (holding) пациентов в объятьях аналитика при прощании – у Дональда Винникота. Совсем уж несимволические генитальные удовольствия аналитика с пациентами обоего пола у темпераментного ученика Винникота – Масýд-Хана положили начало «тантрическому психоанализу».
Но, по моему мнению, всем модификаторам, терявшим веру в силу аналитического слова, возможно, просто не доставало воображения придумать те слова, образы и метафоры, которые щедро подсказывает нам Андрé Грин.
[Т.Е. Объект и влечение. Объект, чего ради? «От отчаяния, бессилия или из мести он (субъект) сам пытается, воспользоваться ситуацией, чтобы проигнорировать роль объекта (отнекивание[10] от объекта). Поскольку аналитик парадоксально (в переносе) ... (всегда) является матерью, никогда не имея возможности ею быть (на самом деле), поскольку она (мать пациента – всегда и) есть и (навек для него) пребудет лишь (одной), единственной (и неповторимой). В конце концов, никакое сведение счетов никогда не сможет уладить тяжбу между помертвевшим Я (пациента) и недостающим (материнским) объектом. ... Винникот ... говорит, что, с тех пор, как страдание длилось слишком долго, только отсутствие объекта становится действительным, и в будущем становится всё равно, будет ли он (объект) присутствовать или отсутствовать, (психические) последствия результатов (таких) упущений, вызванные его (объекта) нехваткой, приобретают значение меры (всех) вещей. С этих пор (в психике больного) в расчёт будет приниматься только «негативный аспект отношений» (с объектами) (С. 121).»]
Разумеется, Грин готов к анализу переноса и противопереноса с нарциссическими пациентами, но его взгляд на эту клинику лишён сентиментальности, которая так часто туманит взор аналитикам, сталкивающимися с последействиями ранней нарциссической недостаточности или раннего нарциссического травматизма.
[Т.Е. Объект и влечения. Объект и время. «...Упущения среды, которые (ждёт пациент) должны (неизбежно) повториться в анализе, на это нацелен перенос (пациента), именно этого ожидают – несознательно, но несомненно – от объекта (аналитика). Конечно, (после провокаций и нападок пациента, у аналитика) возникает вопрос (о повторении в анализе): упущений реальных или проективных? На это не нужно пытаться ответить, или, скорее, не нужно отвечать, потому что признание аналитиком своих ошибок, своих недостатков — даже своей злобности – не принесут (пациенту) никакого облегчения. Единственно, что важно для (нарциссического) субъекта, – продолжать свой (судебный) процесс (над объектами) (С. 145).»]
Вместо театральной метафоры Фройда – «вчувствования», метафоры, сделавшей карьеру в эллинизированном переводе «эмпатии», учёной и сентиментальной одновременно, Грин предлагает слова метафоры, на мой взгляд, гораздо более передающей истину душевной жизни пограничных пациентов. Он предлагает метафору юридическую, что является совершенно новым словом в психоанализе. Хотя в какой-то степени юридические метафоры в психоанализе предвосхищались Жаком Лаканом в рассуждениях о Законе и об отце как о носителе Закона.
2.4. Что сказать беспомощному Нарциссу?
Беспомощность является исходным пунктом любого нарциссического травматизма, в раннем ли детском возрасте, в травматическом ли неврозе у взрослых, и Грин, как никто, описывает нам диалектику аффектов, следующих за беспомощностью.
[Т.Е. Объект и влечение. Объект, чего ради? «...Объект явно отсутствует в навязчивом повторении[11], но все его проявления (например, – в анализе) призывают его проявить себя, вопия в его направлении: (отношения с объектом – незаживающая) рана от незаконченной или плохо начатой (объектом психической) работы (с больным субъектом), который (теперь) надрывается в усилиях вытащить себя из (внутрипсихической) трясины, которая грозит его поглотить; (любое новое проявление объекта вызывает лишь навязчиво повторяющийся) упрёк, адресованный неизвестному, обязанностью которого было помочь, и который, кажется, употребил свои средства на погибель – и даже её спровоцировал, (призыв к отсутствующему объекту, это –) апострофа, несущая (в себе) последнюю надежду, что на сей раз помощь придёт в разгар катастрофы, но до её завершения, все эти имплицитные черты (дискурса больного субъекта) указывают на недоступный, неразличимый, непроницаемый объект; итак, то, что (для субъекта) должно всякий раз быть повторено и пережито (заново), то, что (С. 121) «воспроизводится» (в анализе), это – акт выживания, благодаря которому субъект спасается in extremis, но из которого он выходит окончательно искалеченным, но, впрочем, готовым бесконечно калечиться снова, и всё – без вмешательства объекта (коему умело навязано психическое отсутствие)...»]
Апострофа – риторическая фигура речи – обращение к заведомо отсутствующему лицу. Апострофа, о которой здесь говорит Грин, звучит примерно так: «А где вы все были, такие хорошие, когда со мной случилось ужасное? Вся ваша помощь и любовь пришли слишком поздно». Беспомощность ведёт анализанта к отчаянию; своей беспомощностью и отчаянием нарциссический больной в переносе иногда заражает и аналитика. Не забудем, что фройдовский термин Übertragung означает одновременно и перенос, и заражение! В зависимости от подготовки и образования, аналитику в таком переносе становится иногда более, а иногда – и менее сложно ощутить и истолковать застывшие аффекты гнева и ненависти.
[Т.Е. Объект и влечение. Объект и время. «(Психику таких больных сковывает) смертоносная неподвижность, но без умерщвления, кроме как суицидом – что, как известно, в данных случаях является (скорее) исключением: (такая неподвижность психики) указывает на то, что за фасадом этого кажущегося мазохизма (С. 143) мы можем предвидеть твердыню (негативного) нарциссического (объектного) отношения, где мы и можем определить недостающее место объекта, окончательно отмеченного своей недостаточностью. Так что тут – не горе, а, напротив, бесконечное воскрешение обрётшего бессмертие объекта, от которого невозможно отделиться, которому невозможно ни позволить умереть, ни заменить его раз и навсегда, по меньшей мере (это невозможно) самопроизвольно (без психоанализа). Объект присутствует здесь (в психике больного) только в виде призрака, преследующего субъекта, (субъекта,) приклеенного к этому последнему (– к своему объекту), (субъекта,) ноющего при контакте с ним, (субъекта,) предъявляющего вечную жалобу (на свой объект), зачитывающего (объекту) бесконечный обвинительный акт в ходе бесконечного (судебного) разбирательства, (но) без (вынесения объекту окончательного) приговора (если психоанализ не оборвёт этот болезненный процесс).»]
За аффектами гнева и ненависти логически следует жажда мести, мести, а вовсе не удовлетворения или утешения, символического или не очень, мести всем, и особенно – и прежде всего – тем, кто предлагает себя в качестве объекта любви или помогающего объекта, – вот какие тут объектные отношения, с аналитиком в том числе!
[Т.Е. Объект и влечение. Объект, чего ради? «...Даже если в ответ на этот призыв в переносе, аналитик (и) обнаружит своё присутствие, его вмешательство будет проигнорировано, отвергнуто, отчасти из мести, отчасти ради безнадёжного (само-) утверждения этого (субъекта, который), «ни жив, ни мёртв», одержим желанием признания того, что с ним сделали, (признания того, как его) довели до (этой полной) беспомощности (и оставили) в (этой) бесконечной заброшенности (С. 121).»]
Месть, месть исключительно ветхозаветная – «око – за око, зуб – за зуб» – находит выход в разнообразных агированиях против аналитика, и они направлены не только против него, но и противу всех объектов, но при этом акты неадекватного мщения сопровождаются переживанием чувства вины, вины, неизбежно возвращающей больного к исходному пункту – аффектам беспомощности и отчаяния.
2.5. Живая речь
[М.М. Особенности переноса. «...Классическое решение ... несёт (в себе) опасность повторения отношения с мёртвой матерью в (технической) установке молчания (аналитика) ... Анализ рискует потонуть в похоронной скуке или в иллюзии наконец обретённой любидинозной жизни ... Впадения в отчаяние долго ждать не придётся, и разочарование (и для анализанта, и для аналитика) будет горьким (С. 243).»]
Грин подсказывает нам, как не выходя из рамок техники анализа вывести пациента из порочного круга беспомощности – гнева – ненависти – мести – вины – отчаяния.
[М.М. Особенности переноса. «...Я отдаю предпочтение такому (техническому решению), которое, используя рамки (анализа) как переходное пространство, делает аналитика объектом всегда живым, заинтересованным, внимающим своему анализанту и свидетельствующим о своей (собственной) жизненности теми ассоциативными связями, которые он сообщает анализанту, никогда не выходя за пределы нейтральности. Ибо способность анализанта переносить разочарование будет зависеть от степени, в которой он будет чувствовать себя нарциссически инвестированным аналитиком. Так что необходимо, чтобы он (аналитик) оставался постоянно внимающим речам пациента, не впадая в назойливые истолкования. Устанавливать связи, предоставляемые предсознательным, (связи,) поддерживающие (С. 244) третичные процессы, без их шунтирования, без того, чтобы сразу идти к несознательным фантазиям, (вот что) значит не быть назойливым. А если пациент и заявит о таком ощущении (назойливости истолкований), то очень даже можно ему показать, и не травмируя (его) сверх меры, что это (его) ощущение играет роль защиты от удовольствия (от анализа), переживаемого (им), как пугающее.»]
В плане метапсихологии особенно важно переживание, поначалу незаметное для самого пациента, удовольствия от нового, но при этом – его же собственного, мышления. Это мышление, возникающее в анализе («третичные процессы мышления» по Грину) означает переход психической организации пациента от принципа навязчивого повторения к принципу удовольствия-реальности, то есть переход от нарциссической душевной экономии – к психической организации под приматом жизненного влечения (Эроса).
[Т.Е. О связи и о другом. «(Аффективный) тупик, кажется, делает такой переход невозможным, за исключением повторения травмы, всегда и везде, с (другим объектом) и на (всяком) другом объекте. А выход (из этого тупика), только аналитик и может его предложить, предлагая (самого) себя анализанту, как объект, принимающий и случайность, и опыт, и (сопряжённый с ним) риск, включая (и риск) иногда потерпеть неудачу, провалиться не раз, прежде чем преуспеть, иногда колебаться, часто ошибаться, а в итоге – преуспеть, тем не менее, спасти (пациента) от (несознательно) искомой (самим пациентом) катастрофы (спасти его, пациента) способность думать, хоть и не всякий раз достигая (этой своей) цели (С. 152).»]
2.6. Правдивая речь
[N.M. Технические последствия. «Анализировать нарциссизм – такая задача может показаться во многих отношениях невозможной … (Но если) аналитик решится произнести ключевые слова: стыд, гордыня, честь, бесчестие, мания величия и смирение паче гордости, он сможет таким образом избавить субъекта от (значительной) части (нарциссического) бремени ... (С. 202)»]
Грин – первый из психоаналитических авторов, кто так настаивает именно на правде в лечении посттравматических, в своей сущности, нарциссических расстройств. На том, что всякая нарциссическая травма является парадоксально одновременно и предметом стыда, и объектом тайной гордыни. Что излечиваться пациенту не хочется, потому что излечение означает переход от навязчивого повторения травмы в гарантированном, пусть и уродливом, совладании с каждой новой травмой, – переход в мир сомнительных удовольствий безо всяких гарантий; удовольствий, зависящих от непредсказуемых желаний и капризов других людей. Что пациент в лучшем случае готов почувствовать себя немножко лучше. Чувствовать себя гораздо лучше – становится опасно, ибо означает измену: и самому себе, прежнему, и своим недолюбленным и недоненавиденным объектам бесконечной апострофы. Предвосхищая упрёки в жёсткости и даже в жестокости такого лечения, Грин пишет.
[N.M. Технические последствия. «...Как это подчёркивал (Морис) Бувé, худшая фрустрация, которую может испытать пациент в ходе анализа, это – остаться непонятым. Как бы ни сурово было истолкование, как бы ни жестока была правда, которую придётся услышать, эта последняя – (всегда) менее жестока, чем то (нарциссическое) ярмо, пленником которого ощущает себя пациент (С. 202).»]
Hа самом деле, речь идёт не о жестокости или о доброте аналитика, а о трусости или смелости, ибо толкованием нарциссизма аналитик, конечно, идёт на риск задеть гордыню пациента (что граничит с оскорблением) и усилить его стыд (что граничит с унижением). Пациент испытывает почти мгновенное облегчение при первом истолковании этих нарциссических аффектов. Но затем он будет возвращаться к ним снова и снова, атакуя в ответ гордость самого аналитика и пытаясь вызвать у него стыд то за его, аналитика, чрезмерную смелость (что граничит с дерзостью), то, наоборот, за любую медлительность и нерешительность аналитика (что граничат с трусостью).
[T.E. О связи и о другом. «Весь секрет аналитика в этом и состоит: позволить (пациенту) себя разрушать без сопротивления – настолько, насколько он это сможет – или ровно настолько, чтобы сделать операцию разрушения (аналитика) интересной (для пациента) (С. 154).»]
Пациент начинает с подачи новых и новых апелляций во внутренний трибунал против своих нынешних и прежних объектов, прежде всего, против своего первичного объекта – матери. Этот безумный трибунал, более всего напоминает суд над Бубновым Валетом из злобной сказки Льюиса Кэррола. Но, нападая на аналитика и на анализ, анализант втягивается в поиск истины, вовлекается в правдивую речь, не пренебрегающую метафорами, но обнаруживающую внутреннюю пустоту парадоксов. Пациент начинает получать удовольствие от правдивой речи, где право – это право, а лево – это лево, где горе – это горе, а любовь – это любовь, где скромные удовольствия любви и жизни несовместимы со жгучими наслаждениями инцеста и смерти. Симптомы нарциссической травмы от таких разговоров медленно, но верно и безнадёжно теряют свой воображаемый смысл.
[N.M. Технические последствия. «Аналитик должен быть автором своего разделения со своим больным, при условии, конечно, что больной не ощутит это разделение как способ от него отделаться. Добавим, впрочем, как часто те, кто берутся их лечить, при осознании недоступности этих пациентов (для их лечения), избавляются от них под самыми любезными предлогами, по меньшей мере – внешне (любезными). В общем, мы здесь не отстаиваем ничего другого, как правдивую речь – вместо техники репарации (травмы) (С. 202).»]
3. И всегда – анализ влечений, даже при самой грубой нарциссической патологии
Мало-помалу в этой живой метафорической речи, в этой речи прямой и правдивой, пациент теряет самообладание[12]. Ослабление Я во французском психоанализе ещё со времён издевательств Жака Лакáна над эго-психологией стало направлением курации. Особенно для тех, кто, как Грин, вместе с Лаканом пережил возврат к Фройду и смог прочесть и принять вторую топику, вторую модель психического аппарата, предложенную Фройдом на рубеже 1920-х гг., а именно, – ту модель, в которой влечения Я были приравнены Фройдом к смертному влечению, к Танатосу. Так что с потерей самообладания, с ослаблением своего Я, пациент дезинвестирует первичный, материнский объект, на смертоносной зеркальной идентификации с которым и была построена прежняя организация Я (см. выше о мёртвой матери). Зато пациент становится субъектом своих желаний, которыми он не владеет, а которые овладевают его Я, а его новое Я больше уже и не противится желаниям в аскезе морального нарциссизма. В речи субъекта появляется материал. Вместо нарциссической апострофы упрёков к объекту – приходит материал влечений, появляются первые робкие слова: «Мне приятно», – «Я хочу», – то есть появляются желания к объектам. Самообладание нарциссически-целомудренных и нарциссически-инцестуозных прокурора, судьи и палача (см. выше) борется с подступающими объектными желаниями, Танатос борется с Эросом. Грин красочно описывает потерю этой прежней организации Я и подсказывает нам слова, в которых можно помочь выразить пациенту казалось бы почти невыразимую потерю прежнего нарциссического и смертоносного Я, и обретение нового Я, не претендующего более на господство над желаниями субъекта.
[T.E. О связи и о другом. «...Если от этой (прежней психической) экономии пришлось бы отказаться, она оставила бы поле свободным для перманентного панфобического состояния, где всё переживалось бы в угрожающей, персекуторной тональности, оставляющей субъекта беззащитным и неспособным к мало-мальски длительной инвестиции, перманентно пробуждающие фантазии неотступного, саркастически оскорбительного и доминирующего преследования со стороны всех значимых объектов. Конечным результатом было бы (ощущение) субъективной капитуляции. Быть отданным на произвол другого, подвергаясь при этом самым унизительным оскорблениям – вот что прячется за этим тайным мазохизмом, поддерживающим сохранение фигуры (первичного) объекта[13], более приемлемой, чем его безразличие (С. 154).»]
С появлением этого мазохизма, который когда-то гениально выразил Лакан в формуле вопроса итальянских слуг: « Che vuoi ? », – «Чего-с изволите-с?», – открывается доступ к материалу Эдипову. Вначале этот Эдипов материал по-женски гомосексуален у обоих полов. Главной опасностью такого женски-гомосексуального материала является потеря любви матери. хоть и депрессивной, хоть и поглощённой своим горем, но и ревнивой, и соблазняющей, и первертной. Матери, оспаривающей и отцовский авторитет, и отцовскую фалличность, и роль отца в ея женском генитальном удовольствии, и роль отца в зачатии ребёнка. Матери, вовлекающей своего ребёнка в этот безумный спор. А этот ребёнок – ныне пациент – был готов жертвовать и своей Эдиповой сексуальностью, и всеми своими желаниями ради первичного желания сохранения материнской любви, в своём безумном соперничестве с отцом. Только вернувшись путём реконструкций к первичным желаниям всех протагонистов Эдиповой драмы: к желанию ребёнка к матери и к желанию его матери к отцу ребёнка, указывает Грин, и можно будет продвинуться далее.
(N.M. Технические последствия.) ... Таким образом, может быть (С. 203) восстановлена объектная связь с матерью. Тут-то и обнаружатся упрёки Я к объекту и упрёки объекта к Я. Поскольку (само) обращение (субъекта) к нарциссической (само-) достаточности объясняется, по меньшей мере, – отчасти – недостаточностью объекта, будь то недостаточность действительная или будь она следствием неспособности удовлетворить ненасытные потребности ребёнка.
Психоаналитическое добротословие делает своё дело и нарциссические субъекты, пройдя через глубоко вытесненные садистические фантазии, изначально обращённые к матери, ибо она же была первичным объектом аффектов беспомощности – гнева – мести – вины, ощущают первые любидинозные возбуждения к новым, не-инцестуозным объектам. Сексуальное возбуждение и влюблённость означают дальнейшую потерю самообладания (см. выше). Я пациента начнёт жаловаться на Это, на любовное возбуждение. Пациент будет жаловаться на несовладание им с собою, своими чувствами, самой своей жизнью. Поскольку жизнь, Эрос, овладевает им.
Я пациента вступает в последнюю залу помпейской Виллы Мистерий, где, как всех нас предупреждал хулиганистый Жак Лакан, застаёт свою мать на ея тайном свидании с отцовским φ[14].
«Wo Es war soll Ich werden», – «Туда, где было Это, должен отправиться Я», – так говорил Фройд.
Итак,
вместе с Андрé Грином и его великими предшественниками мы можем помочь
пограничному больному стать человеческим субъектом, принимающим риск жить,
любить и страдать, не преставая желать.
[1] Современная теория психоаналитической техники: курация пограничных расстройств (2010) // В: Психоаналитический вестник, Выпуск 21, №2, С. 9-22.
[2] In: La Mère morte (1980) // Green A. Narcissisme de Vie, Narcissisme de Mort. Paris : Les Éditions de Minuit, 1983, P. 222-253.
[3] M.M. (Mère morte) – «Мёртвая мать». Здесь и далее выделено автором. В начале каждой цитаты аббревиатурой автором даётся ссылка на оригинальное название цитируемой работы. Цитаты приводятся в переводе на русский язык автором. – Прим. ред.
[4]In : Le narcissisme morale (1969) // Green A. Narcissisme de Vie, Narcissisme de Mort. Paris : Les Éditions de Minuit, 1983 : P. 177-207.
[5] N.M. (Narcissisme morale) – «Моральный нарциссизм».
[6] T.E. (Temps éclaté) – «Распавшееся время».
[7] Обратим внимание, что Грин предпочитает интимно-жгучий и субъективно-едкий лакановский термин «желание аналитика» – педантски учёному и невыразительно объективному фройдовскому термину «противоперенос». – Прим. авт.
[8] In : Ch. 10 L’objet et la pulsion & Ch. 11 De la liaison et de l’autre // Green A. Le Temps éclaté. Paris : Les Éditions de Minuit, 2000 : P. 119-155.
[9] Это описание во многих отношениях напоминает описание Д. В. Винникотом «страха срыва» (“The Fear of Breakdown”, Internat. J. Psycho-Anal., 1974, 1 ; « La crainte de l’effondrement », Nouvelle revue de psychanalyse ; 1975, 11, pp. 35-45), за исключением того, что он постулирует катастрофу, которая имела место, но не была пережита (на самом деле). Различие состоит в том, что навязчивое ея повторение предполагает, что она (на самом деле) имела место. – Прим. А. Грина.
[10] У Фройда – Verneinung; у Грина – редкий фр. экв. négativation, др. фр. экв. – negation. – Прим. авт.
[11] У Фройда – Wiederholungszwang, у Грина – обычный фр. эквивалент – compulsion de répetition. – Прим. авт.
[12] У Фройда – Selbsbewältigung (самообладание) или Selbsbeherrschung (владение собой), у Грина – maîtrise de soi. – Прим. авт.
[13] J.-B. Pontalis, « Non, deux fois non », dans Perdre de vue, ’’Gallimard”, 1988. – Прим. А. Грина.
[14] ὁ φαλλός – в его символическом значении. – Прим. авт.